Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]
— Да конечно же, — согласилась супруга.
— А уж пиво у них соблазнительное. Только и хорошего есть во всей Неметчине, что пиво. Пиво — что твой бархат.
Николай Иванович бормотал, порицая немецкие порядки, а Глафира Семеновна, вынув из саквояжа русско-французский словарь, отыскивала разные французские слова, которые, по ее соображению, должны будут понадобиться при въезде на французскую территорию.
До Кельна доехали без особенных приключений, прибыв на кельнскую станцию часов в девять вечера. Из Кельна в Париж поезд должен идти в полночь. Оставалось много свободного времени, и вот Николай Иванович и Глафира Семеновна направились в буфет. Столовая комната была переполнена проезжающими. Кто ждал поезда в Париж, кто в Берлин, кто в Майнц, кто в Мюнхен. Немецкая речь чередовалась с французской, цедил сквозь зубы англичанин по-английски, и вдруг послышалась русская речь. Николай Иванович вздрогнул и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столом перед бутылкой рейнвейна сидел, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человек с жиденькой бородкой и гладил себя пухлой рукой с бриллиантовым перстнем на указательном пальце по жирному чреву, на котором колыхалась массивная золотая часовая цепь с целой кучей учредительских жетонов. Одет жирный человек был в серую пиджачную пару купеческого покроя и имел на голове шляпу котелком. Против жирного человека через стол помещался седой рослый усач в пенсне, с сигарой в зубах, в сильно потертом пальто-крылатке и в мягкой поярковой шляпе с широкими полями. Жирный человек и усач разговаривали по-русски.
— Русские… — прошептал жене на ухо Николай Иванович. — Сядем за их стол. Можно познакомиться и кой о чем порасспросить.
Супруги тотчас уселись за стол.
— Кельнер! Цвай бифштекс и цвай бир! — скомандовал Николай Иванович прислуге и, обратясь к жирному человеку, спросил, приподнимая шляпу: — Кажется, тоже русские? Изволите в Париж на выставку ехать?
— Нет, уж с выставки, чтоб ей ни дна ни покрышки! — отвечал жирный человек, не переменяя своего положения. — Теперь обратно в свои московские палестины спешим.
— Вот удивительно, что вы так честите выставку! Все, которые оттуда возвратились, нам очень и очень хвалили ее. Говорят, уму помраченье.
— Грабеж-с… Грабеж на большой дороге за все, а жизнь — собачья. Конечно, везде цивилизация, но по цивилизации и грабят. Четвертаков-то этих самых сорокакопеечных мы вытаскивали, вытаскивали из-за голенища, да инда надсадились.
— Неужели такая дороговизна? — удивился Николай Иванович.
— Ну, не так чтоб уж очень, — вставил свое слово усач, вынимая изо рта сигару. — Понятное дело, в Париже во время выставки все дороже, но…
— Ты, граф, молчи. Ты тратил не свои деньги, а чужие, так тебе и горя мало, — перебил его жирный человек, — а я и за тебя, и за себя свой истинник вытаскивал. Да, вот как… У нас в Москве, к примеру, ихний же французский «Сан-Жульен» хоть в каком грабительском ресторане полтора целковых за бутылку, а с меня в Париже за бутылку этого самого вина шестнадцать четвертаков взяли. По сорока копеек четвертак — шесть рублей сорок. Пять бутылочек мы вот по глупости нашей с графомпереводчиком с жару охолостили — тридцать два рубля заплатили.
— Да ведь не тот «Сан-Жульен», Петр Никитич.
— Что ты мне толкуешь. «Сан-Жульен», все «Сан-Жульен». Грабители! Разбойники! Потом тоже делали нам по особому заказу простую русскую уху в ресторане… Переводчик! Как ресторан-то?
— «Бребан»… — ответил усач.
— Ну, вот этот «Барабан» так нас отбарабанил по карману, что до новых веников не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.
— Да ведь ты же, Петр Никитич, непременно живую стерлядь захотел, а у них стерляди дунайские, из Австрии, привозные…
— Ну, так что ж из этого? Стерлядка была меньше комариного носа.
— Потом рейнская лососина.
— Молчи! Не выгораживай грабителей… Грабители и грабители! И не понимаю я, чего мы, русские, туда едем? — продолжал жирный человек. — Да у меня в Москве полная чаша, в четырнадцати комнатах с бабой и с детьми живу, шесть человек прислуги, глазом моргни, так со всех ног бросаются на услугу; у подъезда рысак в пролетке на резинах, а кучер на козлах, что твой протодьякон. А я потащился в Париж, чтоб за двадцать франков в день в двух паршивых каморках существовать, по шестьдесят три ступени под небеса отмеривать, на дурацких извозчиках трястись. Да у меня в Москве каждый приказчик вдвое лучше живет, чем я в Париже жил. Утром проснешься, звонишь, звонишь, чтоб к тебе прислужающий явился, — когда-то еще он явится! Самоваров нет, квасу нет, бани нет, о ботвинье и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихнего паршивого кофею поутру — беги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги — обедать в трактир, а не домой. Сидишь в ихнем трактире и думаешь: «Батюшки! Не накормили бы лягушкой…» Поешь — сон тебя так и клонит. Тут бы прилечь да всхрапнуть, как православному человеку подобает, а ты опять бежишь, бежишь неизвестно куда, в какие-то театры…
— Зачем же ты бежал в театры? Ехал бы домой спать.
— Да ведь ты тащил, говорил, что вот такая и такая диковинка, нельзя быть в Париже и не видать ее…
— А ты мог не соглашаться и ехать домой.
— Да ведь с выставки-то пока до дому доедешь, да шестьдесят три ступени в свою комнату отмеряешь, так, смотришь, и разгулялся, сна у тебя как будто и не бывало. Да и в театре… Сидишь и смотришь, а что смотришь — разбери! Только разве какая-нибудь актриса ногу поднимет, так поймешь, в чем дело.
— Врешь, врешь, — остановил жирного человека усач. — В театрах я тебе обстоятельно переводил, что говорилось на сцене.
— Собачья жизнь, собачья! — повторил жирный человек и, кивнув на пустую бутылку рейнвейна, сказал усачу: — Видишь, усохла. Вели, чтоб новую изобразили. А то терпеть не могу перед пустопорожней посудой сидеть.
Русские люди
Николай Иванович подсел ближе к жирному человеку и его спутнику, усачу, и, сказав: «Очень приятно за границей с русскими людьми встретиться», отрекомендовался и отрекомендовал жену.
— Коммерции советник и кавалер Бездоннов, — произнес в свою очередь жирный человек и, указывая на усача, прибавил: — А это вот господин переводчик и наш собственный адъютант.
— Граф Дмитрий Калинский, — назвался усач и, кивнув в свою очередь на жирного человека, сказал: — Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.
— Это что устриц-то жареных не ел? Так ты бы еще захотел, чтоб я лягушек маринованных глотал! — отвечал жирный человек.
— Выставку ругаешь!
— Не ругаю, а говорю, что не стоило из-за этого семи верст киселя есть ехать. Только-то и любопытно, что в поднебесье на Эйфелевой башне мы выпили и закусили, а остальное все видели и в Москве, на нашей Всероссийской выставке. Одно, что не в таком большом размере, так размер-то меня и раздражал. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отделу, смотришь, смотришь на все одно и то же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсем с вашими кожами или бархатами! Ведь все одно и то же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, так зачем же целый огород витрин-то выставлять!
— Вот какой странный человек, — кивнул на жирного человека усач. — И все так. В Париже хлеб отличный, а он вдруг о московских калачах стосковался.
— Не странный, а самобытный. Я, брат, славянофил.
— Скажите, пожалуйста, земляк, где бы нам в Париже остановиться? — спросил жирного человека Николай Иванович. — Хотелось бы, чтоб у станции сесть на извозчика и сказать: пошел туда-то. Вы где останавливались?
— Не знаю, милостивый государь, не знаю. Никаких я улиц там не знаю. Это все он, адъютант мой.
— Останавливайтесь там, где впустят, — проговорил усач. — Как гостиница с свободными номерами попадется, так и останавливайтесь. Мы десять улиц околесили, пока нашли себе помещение. Занято, занято и занято.
— Глаша, слышишь? Вот происшествие-то! — отнесся Николай Иванович к жене. — По всему городу придется комнату искать. Беда!.. — покрутил он головой. — Особливо для того беда, у кого французский диалект такой, как у нас: на двоих три французских слова: бонжур, мерси да буар.
— Врешь, врешь! По-французски я слов больше знаю и даже говорить могу, — откликнулась Глафира Семеновна.
— Добре, кабы так. А вот помяни мое слово — приедем в Париж, и прильнет язык к гортани. А позвольте вас спросить: отсюда до Парижа без пересадки нас повезут? — обратился Николай Иванович к жирному человеку. — Очень уж я боюсь пересадки из вагона в вагон. Два раза мы таким манером перепутались и не туда попали.
— Ничего не знаю-с, решительно ничего. Вы графа спросите: он меня вез.
— Без пересадки, без пересадки. Ложитесь в спальном вагоне спать и спите до Парижа. В спальном вагоне вас и на французской границе таможенные чиновники не потревожат.
